Андрей Трегубенко пришел в музыку через Бога. Но первой к Богу пришла его мама, считает ведущий солист ГАТОБ им. Абая, заслуженный деятель РК, лауреат международных конкурсов вокалистов.
– Я не в силах отвечать за тайны генетики, но если бы вы знали мою маму, чистокровную казашку, вы бы сразу поняли, что я очень похож на нее, – рассказывает Андрей о своем происхождении. – У нас были с ней одни глаза, одинаковые круглые скулы, мимика, жесты, манера разговаривать, улыбка, смех... Моя мама была из рода кожа, может быть, поэтому у нас с братом не сильно выраженные монголоидные черты, больше превалирует арабская кровь. Она была очень красивой женщиной. В советское время фотография мамы украсила обложку журнала «азастан йелдерi»: грациозная девушка с яблоком в руках – это танцовщица ансамбля «Гульдер» Сауле Бекенова.
Наравне с русским первым моим языком, на котором я заговорил, с трех лет гастролируя с родителями по областям, стал казахский. Пока все были заняты репетициями, я бегал с аульными мальчишками. Приезжая домой, помогал старшему брату делать уроки по казахскому языку. Потом был русский интернат и мамин язык подзабылся, поистерся из памяти. Сейчас я, наряду с немецким и французским, снова начинаю серьезно заниматься казахским. Пока не очень хорошо овладел родным языком мамы, но если уж начинаю говорить, то перед глазами всегда стоят мой профессор Гафиз Есимов и корифей нашего искусства Ермек Серкебаев. Эти творческие аристократы, знающие толк в настоящем казахском слове, для меня пример во всем – какую надо выдерживать интонацию в речи и как вести себя на сцене.
– Почему, упоминая маму, вы говорите, что она «была»?
– Потому что ни отца, ни матери уже нет в живых. Мама, отдав себя без остатка всем, кого любила, ушла в самом расцвете сил, в 60 лет. Отца не стало в 2000 году. Музыкант-саксофонист «Гульдера» Александр Игнатьевич Трегубенко, отслужив в армии, вместе с легендарным основателем джазовой культуры в Казахстане Тахиром Ибрагимовым стоял у истоков алматинского джаз-ансамбля «Бумеранг».
Музыкант и танцовщица создали семью. Мама всегда шутила, что она всю жизнь проплясала под дудку папы. Плодом их любви стали два сына. Говорят, от смешанных браков рождаются талантливые дети. Про себя не скажу, но вот мой старший брат, Александр Трегубенко, унаследовал, кажется, все лучшее, что было в отце и матери. Он – бренд-повар нашей страны, президент ассоциации поваров Казахстана, член российской и европейской гильдий поваров, французской гастрономической академии и победитель различных международных конкурсов, не раз привозивший в Казахстан «золото». Поварская жилка ему досталась, видимо, от отца – папа отлично готовил, а от мамы Саше передалось умение пластично двигаться – брат хорошо танцует.
В своем сыне, в котором тоже есть несколько кровей (жена у меня русская с польской и еврейской «примесью»), я тоже вижу творческое благословение. Захар с полутора лет начал хорошо говорить, сейчас, когда ему идет третий годик, сынок уже пытается сочинять стихи. Вот говорю сейчас о нем, а самого невероятно распирает от родительской гордости, сдерживаю себя от панегириков в честь отпрыска только в силу того, что считаю себя воспитанным человеком, а не потому, что его кто-то сглазит. Этого мы как раз не боимся, у нас семья крепко верующая, а сглаза боятся люди, не имеющие веры.
– А вы какую исповедуете веру?
– Я сознательно выбрал христианство и самого Христа как эталон мужского поведения. Кстати, к истокам этой веры меня подтолкнула мама. Когда Советский Союз стал разваливаться, многие артисты ушли в запой. Наша семья не избежала этой участи: папа еще смог вовремя опомниться, а вот мама... Ничего не помогало – ни кодирование, ни экстрасенсы, ни развод... Но однажды мы заметили, что мама несколько дней подряд трезвая. «Что случилось? Как?!» – кинулись мы к ней с расспросами. И мама рассказала нам удивительную историю. Как-то она встретила в магазине своего давнего друга. Она его едва узнала: на запойного алкоголика все уже махнули рукой, но сейчас перед ней стоял абсолютно трезвый и цветущий мужчина. «Витя! Я ведь слышала, что тебя спасти уже невозможно», – изумилась она. «Все было, – признался он ей. – Но однажды я пришел в церковь». И наша стоящая на краю пропасти мама тоже пошла в церковь.
Я пришел туда в переломный для себя момент: не знал, куда мне двигаться после школы. «Чем заниматься дальше»? – с этим вопросом я переступил порог церкви и… проревел всю службу.
Я пел в церковном хоре. И однажды набравшись наглости, не зная даже нот, пошел поступать в консерваторию. И вот чудо: профессор Есимов, заявив, что у меня от природы поставленный голос, взял в свой класс и семь лет «вел» меня. И хотя в то время мысль о мировой певческой карьере казалась нереальной, даже бредовой (какая карьера может быть у подростка, не имеющего за плечами начального музыкального образования), сегодня, кажется, не осталось страны, где бы я не пел. Разве что Китай, Индия и Канада.
– А казахстанские театры сегодня занимаются продюсированием или какой-то прогрессией солистов?
– Может быть, даже наоборот. Но сейчас я все больше прихожу к мысли, что какой-то прогресс в себе ты должен делать сам. Если не научишься петь, то никто и не научит, если не научишься играть – тоже. Чтобы удача не прошла мимо, надо просто шлифовать свой талант. Поэтому и занимаешься вплоть до срыва голоса день и ночь.
А что касается театра, то он дает только ощущение, что я всегда могу быть на сцене. Если не театр, это были бы концерты, и я бы, конечно, зрителя все рано не потерял бы, но то, что я могу изливать свою потребность в творчестве, в игре, импровизации, – в этом театр однозначно помогает оставаться на профессиональном уровне. У меня несколько раз возникала мысль переехать в другую страну не в плане места жительства, а именно расширения области работы. Но нет, как говорится, пророков в своем отечестве: чем больше бываю за рубежом, тем больше убеждаюсь, что ни один театр мира не лелеет своих солистов. Их держат про запас, для фундамента, а честь оказывают приглашенным. Поэтому в итальянских театрах вообще нет постоянного состава солистов, на каждый спектакль расписаны приглашенные артисты. А я учусь на чужих примерах, поэтому не перехожу в другие театры, хотя предложения были. Мне, признаюсь, нравится быть дома: я люблю свой театр, свой город. При этом расцвет своей казахстанской карьеры я вижу, работая именно за рубежом: выступая там, мы и имидж своей страны поднимаем, и в глазах своей публики приобретаем больше значимости. Хотя в той же Европе немало театров с шокирующе низким уровнем, надо очень постараться, чтобы найти среди них достойный, но в общественном сознании почему-то сложился стереотип: если никуда не уезжает, значит, не берут. Словом, работа за границей – это еще не показатель, но, к сожалению, мнение толпы поменять трудно. Но я, несмотря на бытующее еще со времен Аристотеля мнение, что публика – дура, зрителя люблю. Ту «химию», какую дает он, не способны заменить ни блестящее продюсирование, ни финансы, ни ругань режиссера. У меня на репетициях перед пустым залом голос часто не звучит, но вот увидел публику – и голос начинает лететь.
– Каков сегодня ваш репертуарный «карман»?
– Я пою практически на всех языках – итальянском, французском, немецком, казахском и русском. Но если раньше брался за все подряд, то только за то, что позволяет шагнуть вперед в смысле качества, то есть это партии, больше подходящие по голосу, по психофизике, менталитету и восприятию. Очень люблю, например, комедийные роли, но не гнушаюсь и серьезными драматическими партиями. Сегодня я спел практически все партии, предназначенные для лирического баритона. Мои герои – это Евгений Онегин, Роберто из «Иоланты», Елецкий в «Пиковой даме», Марчелло в «Богеме» Пуччини. Для опер, созданных Верди, как правило, нужен драматический баритон, поэтому арию Жермона в «Травиате» пел только по долгу службы – нужно было выручить спектакль. Из комедийных люблю роль Фигаро, в «Любовном напитке» мне досталась партия доктора-шарлатана Дулькомара, сейчас разучиваю партию моцартовского Дон Жуана. Скоро, может быть, буду петь в популярной в Европе опере Бизе «Искатели жемчуга».
– С кем бы вы мечтали спеть сегодня в одном спектакле?
– С Анной Нетребко. Мне она симпатична во всех своих партиях, и мне почему-то кажется, что на сцене мы поймем друг друга. И кто его знает? В этом мире нет ничего невозможно. Вот сейчас я даю интервью в стенах театра, будучи совсем недалеко от того времени, когда еще мальчишкой купался в фонтане возле него и ни о каком оперном будущем и не помышлял.
– Ваши родители успели побывать на ваших концертах?
– Мама услышала больше, а папа застал меня только студентом консерватории, но он ушел гордым за меня: мой профессор, с которым они вместе работали в Доме армии, успел сказать моим родителям что-то лестное обо мне. Мамы не стало за год до того, как я получил звание заслуженного деятеля, зато она видела мои спектакли и концерты. Будучи моим фанатом, собирала фотографии, вырезки из газет, на что я категорически не могу настроить себя, хотя для работы нужен какой-то портфолио.
– А ваша жена тоже из артистического мира?
– Она из рекламного бизнеса. Организованная, собранная, все у нее должно быть рассчитано, подсчитано и стоять на полочках. В общем, это не я, конечно, но, может быть, поэтому мы и вместе.
– Сегодня многие не гнушаются черным пиаром на пути к славе, ссылаясь при этом на то, что толстокожую публику нынче ничем уже не проймешь…
– Нет, нет и нет! Уж лучше уступлю, если надо, или свое отдам. Может быть, это моя проблема, но я не буду расталкивать кого-то локтями, прорываясь куда-то. Если ненароком кого-то подрезаю или попадаю в ситуацию, когда выгляжу в таком свете, мне бывает физически плохо: не могу заснуть, у меня поднимается температура.
– А если вы встанете перед трудным выбором – семья или творчество?
– Я всегда выберу семью. Все мое свободное время посвящено жене и сыну. Это очень важно видеть, как твой ребенок скажет свое первое слово и сделает первый шаг. Может быть, я строю свою жизнь, особенно творческую, медленно, зато на века. Стремление делать именно так рождено на примерах успешных людей. Узнавая их ближе, я видел, что большинство достигало успеха ценой полного развала семьи. Но как можно сидеть на вершине олимпа, когда внизу остались несчастные жена и дети? Зная такие истории, я решил двигаться с той скоростью, с какой движется мое самое слабое звено. Если я в погоне за успехом убегу вперед, то оно станет еще слабее. Нет уж, пусть лучше карьера, готовая вот-вот стрельнуть, подождет, и, даже если под ногами будет весь мир и я стану суперзвездой, я не буду счастлив, если будет разрушена моя семья. Зачем мне такой успех?
– Кажется, ваше собственное детство было не очень счастливым?
– Как это ни странно, несмотря на то что родители были в разводе и я с первого класса рос в интернате с военно-морским уклоном, у меня было хорошее детство. Некоторые из моих одноклассников вообще были круглыми сиротами, на их фоне мне просто в голову не приходило считать себя чем-то обделенным, да и потом я, как и любой ребенок, который не знает, что может быть как-то иначе, находил счастье в том, что есть. Тем более что в отроческие годы мечтал о карьере морского офицера. Да и с родительским вниманием все было в порядке даже после их развода. Двоих тянуть одному родителю было тяжело, поэтому на семейном совете было решено, что я останусь с отцом, а брат, тогда уже почти юноша, – с мамой. Так вот, папа до последней клетки отдавал себя мне, мама тоже не оставляла нас. Походы, рыбалка, горы, луна-парк… Спасибо моим родителям, детство у меня было настолько счастливым, что, когда я вспоминаю его, наворачиваются слезы от того, что уже не вернешь его. Теперь у меня цель и своему сыну тоже дать такое детство, чтобы и он тоже мог когда-нибудь сказать: мой отец обеспечил мне счастливое детство. Я имею в виду не финансы, а отношения между родителями и детьми.
